Русский форум Кипра

Князь Расуль Ягудин


Полёт к Бетельгейзе

Халиль? А он что – всё танцует?
А как ты думаешь?
из разговора, произошедшего в действительности.

Халиль Ишбердин смотрел в меня с телеэкрана напряжёнными глазами, и по его правому виску медленно стекала струйка пота. Зрачки глаз были жутко расширены, как у сумасшедшей кошки. “Господи, ширяется он что ли?” – подумалось мне тогда. Он что-то говорил, и получалась у него, как всегда, ахинея – он пытался кратко, доходчиво и ярко рассказать о событиях, произошедших с ним и его танцевальным коллективом в последнее время, он напрягал все силы, стараясь выразить то, что рвало его душу и мозг. Получалось бледно, невыразительно, косноязычно, малоинформативно и, главное, непонятно, получалась, окровенно говоря, чушь, господи, этот Халиль никогда не умел говорить. Но главную информацию он до зрителя всё-таки довёл фразой “Я уволен с этого коллектива” ( почему “с этого”, а не “из этого”, хм?) и фразой “Я не могу” с предательски задрожавшим голосом. И он пошёл от камеры в глубину сцены, привычно удерживая осанку опытного потомственного танцора. Танцора, только на моих глазах протанцевавшего более 25 лет. Именно столько я его знаю.

Откровенно говоря, я всегда считал его придурком. Он был тогда, в 1975 году, эдаким мажорчиком из семьи обласканных всем и вся выездных исполнителей башкирского народного танца, объездивших в этом качестве весь мир. Всегда упитанный, всегда прикинутый в крутые фирменные (настоящие фирменные, а не китайско-турецкие, как сейчас) шмотки, он входил, так сказать, в элиту нашего класса, да и всей школы, пожалуй. Его, далеко не красавца, баловали своим вниманием девочки из старших классов, перед ним, далеко не отличником, бегали на цыпочках учителя, завучи и прочие абрамовичи, именно по этой совокупности причин я и считал его никчёмным придурком, совершенно напрасно произведённым на свет – как и все остальные мажорчики. По отношению ко всем остальным мажорчикам, которых я повидал в жизни чёртову прорву, определение “придурки” и сейчас, по прошествии более чем четверти века, подходит вполне. Они жрут, блудят и всё имеют, зачем им творить, терзая собственную душу? вот они и жрут, вот они и блудят, бесполезно переводя общественный кислород. У Халиля тоже с детства было всё, и то, что он не стал одним из мажорчиков-придурков, я не могу объяснить ничем, кроме божьей воли и человеческой воли его самого.
Был, кстати, уже и тогда, в середине семидесятых, эпизод, после которого я уже тогда перестал даже в мыслях именовать его придурком, уже как-то не поворачивался язык – однажды случился очередной школьный концерт, где Халиль и ещё несколько пацанов должны были исполнить танец башкирских конников, четверо их, по-моему, было. Исполняли они этот танец уже не раз, традиционно срывая заслуженные аплодисменты, ничего экстремального в этой ситуации не было, если не считать крохотного нюанса – в этот раз остальные пацаны куда-то делись. Концерт шёл, минута выхода на сцену неумолимо приближалась, как ни старался её отодвинуть конферансье, и ни у кого из бывших в курсе проблемы, как педагогов, так и их подопечных, вскоре не осталось сомнений в том, что номер будет сорван, и никто бы за это Халиля не осудил, даже я. А и правда, какого хрена, никого же нет, Халиль, он чё, блин, крайний что ли, нашли, блин, рыжего, за всю танцевальную группу, весь минпрос и весь минкульт Башкирии тут, короче, на сцене лажаться. Халиль мою телепатию не расслышал, а если расслышал, то полностью на неё наплевал. Грянула музыка танца башкирских конников, и он, башкирский конник, без малейшей заминки и малейшего сомнения вышел на сцену. Один. Смущение окружающих было неописуемым, все потупили очи долу, обычных в таких случаях аплодисментов посреди номера не было совсем, после танца аплодисменты были крайне скудные, окровенно говоря, никто не смотрел на сцену. Но башкирский конник всё равно станцевал свой танец. От первого до последнего па. Станцевал плохо и без привычного задора, но главное было сделано – артист не покинул свой пост. Вряд ли он осознавал тогда всю важность своего поступка и всю остроту момента, вряд ли понимал, насколько важно было в тот момент пройти через огонь и рёв сцены, вряд ли он смог бы сформулировать своё решение в словах или объяснить каким-либо образом свою позицию – он никогда не был мастер трепать языком. Но интуитивно, подсознательно он чувствовал и понимал, что ситуацию надо спасать, и тогда душа и воля настоящего артиста толкнули его в огонь, в музыку, в ритм, в ошеломляющую красоту башкирского танца – и он перешагнул через унижение и боль, которые лишь под конец выразились в тяжёлом вздохе и вялом движении руки, дескать, а-а-а-а, не получилось – непрофессионально, конечно, но ведь он тогда ещё и не был профессионалом, он стал им позже, а в тот момент он был обычным пацаном, игравшим, кстати, в футбол и дравшимся намного лучше меня.

Прошло более двадцати пяти лет, прежде чем я впервые увидел его подавленным – именно когда он сказал вот это “Я не могу”, и впервые повернувшись к зрителю спиной, пошёл в противоположном направлении – вновь, как двадцать пять лет назад, один на сцене, но теперь - уходящий во мглу.

Я не оставил этот момент без внимания, я ходил, я бродил, я вынюхивал, я расспрашивал людей и одноклассников, и, наконец, понял то, что с самого начала было очевидным – никто не знает о Халиле Ишбердине больше меня. Серьёзной, объективной информацией располагал только я, а всё, что я узнал от прочих, сводилось к какой-то белиберде – то ли Халиль пьёт, то ли он не пьёт, то ли он ширяется, а может, балуется кокаином, то ли нет, то ли он заслуженный артист то ли Башкирии, то ли России, то ли он народный артист то ли Башкирии, то ли России, и, самое главное, то ли он сейчас танцует, то ли нет…
Да танцует он, танцует, господа хорошие, уж это-то я, как сейчас говорят, стопудово могу утверждать, он всё танцует, он по-прежнему там, где огонь.
Именно это было самым ужасным – оказывается, никто, кроме меня, не наблюдал за творчеством Халиля Ишбердина после того, как он десяток лет назад отвалил в Стерлитамак.
Пфе, Стерлитамак, терпеть не могу этот город, Халиль, я думаю, тоже – у него всё-таки артистическая душа. Но Стерлитамак дал ему то, чего Уфа не давала – карт-бланш. Возможность творить без оглядки на что бы то ни было, даже на затаённые ухмылки , в том числе на мою затаённую ухмылку – Халиль, хе, он натворит, мать вашу. А тут ещё случилось перед отъездом интервью по телевизору, где Халиль по своему обыкновению порол какую-то чушь… которая мне почему-то вдруг не показалась чушью – просто косноязычный он, говорить не умеет, а потому говорит редко, а по этой причине не имеет практики, а значит возможности научиться молоть языком, как другие, - не сложная же, в принципе, наука ( в Госдуму бы его – он, молчаливый депутат, стал бы её подлинным украшением). Говорил он в том телеинтервью, как всегда, дубово, но глубинный, затаённый смысл его слов совсем не был дубовым, он отражал долгий и напряжённый творческий поиск, бессонные ночи, свинцово отягощённые грузом дум… “Мы набираем людей, которые раньше не танцевали” – даже по этой фразе можно было понять всё – он стремился создать что-то принципиально новое, и более всего был озабочен тем, чтобы отжившие своё догматические формальные и содержательные категории танца не повисли гирями на ногах и душах его танцоров. (Господи, если б он при этом ещё не повторял поминутно своё дурацкое “во-о-о-от”).
Потом был долгий перерыв, и никто за пределом узкого круга страшно далёких от народа эстетов ничего о Халиле Ишбердине не слышал. Не знаю, как там другие – одноклассники, друзья, возможно, кто-то был в курсе всех событий, плыл в том же потоке истории, что и Халиль, поэтому, возможно, не осознал в полной мере того, что ему удалось сделать, я могу отвечать только за себя – в мою же жизнь Халиль Ишбердин через долгие годы вернулся бомбовым взрывом. Бомбовым взрывом божественной, как северное сияние, красоты.
Вернее, поначалу тоже была какая-то ерунда – по зимней деревне шли девчата (рука не поднимается писать “девочки” или, например, “девки”), навстречу им попалась компания молодых ребят, девчата сразу стали прихорашиваться… “Тьфу!” – подумал я и повернулся к пиву передом, а к телевизору – задом. Потом пошла башкирская танцевальная музыка. Самая что ни на есть обычная, самая что ни на есть башкирская танцевальная, я бы сказал, классическая, многократно доселе слышанная башкирская танцевальная музыка, но на сей раз она была какой-то … другой. Она была до боли знакомой, но теперь в ней было что-то ещё, она была как-будто… как-будто её сделали громче. Кстати, бог его знает, может, и правда, в этом был весь секрет. Но в тот момент я об этом не подумал, музыка бушевала, как ураган, и я физически ощутил, как у меня на спине волоски вдоль позвоночника начали топорщиться, поднимаясь дыбом, как у волка, изготовившегося к смертельному бою. И я оглянулся в экран. Они танцевали! Танцевали – что за дурацкое слово, это было больше похоже действительно на взрыв, какой-то необычайный, ошеломляющий, поражающий неописуемой красотой перманентный взрыв новой формации. Вот круг танцоров сомкнулся, вот он снова распался, вот какой-то остроносый, долговязый, усатый хрен взлетел над сценой, не подпрыгнув, не оттолкнувшись, даже не пошевелив ногами, буквально – взлетел, вот кто-то ещё оказался в фокусе – боковой мах, вертушка, стремительный круг вокруг сцены длинными стелющимися прыжками с полным оборотом после каждого прыжка – и всё это под непрекращающуюся, бешеную, громовую чечётку, исполняемую в несколько миллиардов молодых ног – куда там современному степу…
В тот момент я ещё не знал, кто это такие. Но затем в титрах мелькнуло “Стерлитамак…”, и всё сразу стало ясным – ну кто ещё в этом провинциальном, сугубо промышленном городе мог отколоть такой номер – создать на голом месте настоящее высокое искусство, конечно же, только Халиль.

Затем был ещё какой-то башкирский концерт. Я его поначалу не смотрел, только слушал, занимаясь своими делами Было слышно как кто-то спел, спел неплохо, профессионально. Потом, судя по музыке, вроде кто-то танцевал, тоже, наверное, неплохо и профессионально, здесь всё-таки не Москва, здесь Башкирия, так что совсем уж бездарных недоумков на сцене пока не наблюдается. Затем опять была песенка, затем опять был какой-то танец… Затем мир взорвался огненной, дикой, завораживающей энергией башкирской музыки, и я пулей помчался к телевизору, боясь пропустить каждое сказочно прекрасное мгновение настоящего искусства. Это были, конечно же, опять они. Коллектив из Стерлитамака. Халилевский коллектив. Теперь чечётки не было, они танцевали в воде под дождём, летящим словно прямо со звёзд. Молния вспыхнула, соединив шеренгу танцоров (господи, чуть не написал “бойцов”) огненной грохочущей ломаной линией, вода сверкающими брызгами вылетала из-под босых ног, рождая миллионы крохотных радуг по всему экрану телевизора. Да, господа, в Башкирии случаются дожди, и древним башкирам, не желающим отсиживаться по домам, приходилось танцевать и так – посреди хмурых луж, расцветающих под их ногами, словно экзотические цветы, под летящими с неба каплями, похожими на падающие звёзды. Вот опять какой¬то долговязый хрен без малейшего напряжения выпрыгнул над бушующим дождевым потоком, выпрыгнул – словно взлетел в сплетение дождевых капель и звёзд. А музыка грохотала, заставляя вибировать тело и разгоняя в сосудах кровь. Оцепеневший, очарованный, я смотрел на всё это, с трудом удерживаясь, чтобы самому не пуститься в пляс. Уже ничто мелкое, подлое и гнусное не имело никакого значения, никакие сплетни, никакие разговоры и слухи. Придурок ли Халиль или нет, ширяется ли он, а может, балуется кокаином, нет ли, пьяница он или трезвенник – все сомнения и рассуждения стали совершенно ничтожными перед лицом факта, что он там, в далёкой безнадёжной провинции творит настоящее, великолепное, блистательное, божественное искусство. И вновь ударила молния, вновь соединяя шеренгу танцоров, и камера прошлась по их лица слева направо, и… последним в шеренге оказался Халиль, который по-мальчишески слегка подмигнул в объектив, он был весел и горд, он знал, что у него всё получилось.
С тех пор я с глубочайшим вниманием изучал телепрограммы, стараясь не упустить ни одного шанса ещё раз увидеть в деле стерлитамакский коллектив. И ни телевидение, ни танцоры не обманывали моих ожиданий, коллектив появлялся на сцене опять и опять, каждый раз будоража кровь энергией и божественной красотой настоящего танца.

Потом появилось первое ощущение каких-то необъяснимых потерь. Особенно заметным был эпизод, когда Халиль в первый и, к сожалению, в последний раз попытался ввести в хореографическую постановку девушку в совершенно нетрадиционном для классического башкирского танца ключе. Она появилась в центре круга танцоров то ли в шортах, то ли в мини, открывающем стройные длинные ноги, туго обтянутые башкирскими ковбойскими сапожками с невысокими голенищами, её торс и грудь обтягивало какое-то подобие жилета, оставляющего открытыми восхитительные плечи и руки. Я не помню, был ли у неё за поясом нож или ятаган, но если не было, то это упущение Халиля – сверкающая сталь боевого клинка органично вписалась бы в её наряд. Танцевальная партия девушки была менее выразительной и мощной, чем у ребят, вообще, это был, насколько я понял, чрезвычайно рискованный для Стерлитамака опыт – девушку для начала выпустили на сцену в сугубо экспериментальных эротико-декоративных целях. Этот смертельно опасный номер Халилю с рук не сошёл – ни одна девушка больше в его хореографических постановках не появлялась, а сам ансамбль, вероятно, начал погружаться во тьму начальственного недовольства, закончившегося в конце концов увольнением его руководителя – Халиля Ишбердина.

А это означает, что для нас, поклонников коллектива, настало время очнуться от восторгов и сладких снов и поразмыслить над рядом сугубо земных проблем.
Начнём с самого острого – с того, что женская партия в башкирском танце, исполненная в выраженном эротическом ключе – дело, прямо скажем, революционное и почти эпохальное. Традиционный, привычный для обывателя женский башкирский танец исполнялся круглолицыми девушками с косичками в долгополых платьицах, которые зачем-то мелко семенили по кругу с вскинутыми вверх руками, беспрестанно пощёлкивая пальцами – жуткое зрелище – вообще, по моему частному персональному мнению, худшее, что есть в башкирском танцевальном искустве – именно женская партия, которая, скажем прямо, случайно или нет, отражает вековую униженность и забитость женщин в вековом патриархальном башкирском быту. Халиль был первым из национальных хореографов, который вначале от женской партии, как непродуктивной и малоэстетичной, портящей всю стилистику и энергетику его стиля, отказался напрочь, а потом, как и полагается настоящему артисту, попытался её создать – именно создать, создать абсолютно новую, а не реанимировать старую, которая в принципе никуда не годилась. Возможно, начальственное неудовольствие было вызвано именно этим экспериментом, необычной ролью девушки, опрокидывающей все устои и догмы женского башкирского танца, в каковом факте, как легко догадаться, невидимое начальство усмотрело нигилизм и покушение на чего-то там, возможно, даже на какую-нибудь там политику. Конечно же, неожиданная начальственная активность в обычном и привычном для начальства дельце, дельце подписания всяческих бумажек и приказов об увольнениях имела в своей основе неустанную начальственную заботу о нашей с вами нравственности, о которой мы сами, по их мнению, будучи тварями неразумными, позаботиться не можем. Забота – дело хорошее и приятное, вернее, было бы делом хорошим и приятным, если бы не один моментик – положа руку на сердце следует признать, что начальственная забота о нашей морали не вызывает в нас чувства благодарности. Не говоря уж о том, что вопреки всем потугам и усилиям начальства от культуры сохранить патриархальные нормы этой самой морали в её девственном варианте ему совершенно не удалось – наши дорогие башкирочки сейчас по части блядства и постельных выкрутасов не уступают ни француженкам, ни американкам, ни китаянкам, ни аборигенкам тихоокеанских островов, nи разным прочим шведкам. Хорошо это или плохо – другой вопрос, но факт остаётся фактом, материалистическим фактом, тем самым, который, по классику, хоть и дан нам в ощущениях, но существует независимо от них - традиционный башкирский женский танец сейчас вообще ни при чём, он, танец – сам по себе, башкирские девушки, они – сами по себе, их пути вообще не пересекаются, так что незримый начальственный бой за нашу высокоморальность давно уже принял затяжной оборонительный характер.
В этой связи тот традиционный женский башкирский танец, к которому все привыкли, представляет из себя, в основном, всякий мусор, и лишь в очень редких случаях – антиквариат – красиво, конечно, представляет, конечно, культурно-историческую ценность, но к употреблению более не пригодно в условиях изменившегося национального менталитета. Увы.
Нет сомнений, что Халиль Ишбердин поступил мудро, попытавшись создать принципиально новую стилистику и ментальность женского национального танца в свете принципиально изменившихся условий общественного бытия, в том числе с использованием эротико-чувственных формулировок.
Как там говорила Эммануэль? “Пить яблочный сидр старых добрых дней, старой доброй морали можно было в старые добрые времена. Но мы должны найти нечто лучшее, если мы намерены лететь к Бетельгейзе”.

Если же говорить о башкирской танцевальной культуре в целом, то сразу возникает вопрос – а кого мы в этой сфере знаем ещё? Ансамбль, как бишь его?, Файзи Гаскарова, по-моему, и… и… и… кгхм-м-м-мда…всё. Тот самый ансамбль (как бишь его? Файзи Гаскарова, по-моему) все хореографические постановки которого давно уже всем известны наизусть и давно уже перестали будоражить зрителю кровь, а значит перестали достигать катарсиса, а значит - не подпадают более под определение искусства. Ибо катарсис – это как раз то, ради чего вообще, в принципе, создаётся искусство. Любое. Откровенно говоря, башкирского национального танца сегодня практически не существует, точнее, его бы не существовало, если бы в самый последний критический момент его не спас со своим коллективом Халиль Ишбердин, внезапно, словно посланный Богом, оказавшийся на сцене и в наших сердцах. Фактически, сегодня Халиль Ишбердин – единственный человек, наделённый даром танцора, хореографа, организатора и руководителя в степени, достаточной для того, чтобы спасти башкирскую танцевальную национальную культуру от полного вырождения. В других сферах башкирской духовности обстановка не так плоха – особенно хорошо и динамично развиваются башкирская молодёжная эстрада и башкирская журналистика, да и в других сферах то и дело случаются несомненные удачи. Что же касается башкирского национального танца, то лишь полный олух может отрицать, что башкирский танец и как часть башкирской культуры, и как часть собственно башкирского менталитета находится на пороге бездны, неотвратимо погружаясь во мрак. Бог не оставил нас в этой беде, он послал нам Халиля Ишбердина, и – каков финал?! Будь сейчас на дворе 37-й, я бы первый закричал: “Диверсия! Диверсия против башкирского народа!”

Но теперь уже поздно потрясать кулаками и вопить “Но пасаран!”, дело (грязное дело) сделано, и никакое всенародное возмущение его не исправит. Наши души осиротели, у нас теперь нет танцевального искусства, и при этом нигде не видно сжатых, вскинутых над головами кулаков, не слышно грозных лозунгов – у нас украли наше танцевальное искусство, и мы безропотно смирились с этим печальным фактом. Мы заняты своими мыслями и мыслишками, мы бегаем по своим делам…
И лишь иногда, в минуту усталости, закрыв глаза, я вижу молнию, сверкающей грохочущей ломаной линией соединяющую шеренгу танцоров, Халиля, весело подмигивающего в объектив, и огненные брызги, вылетающие из-под босых ног. Музыка грохочет, и миллионами крохотных радуг сверкает окружающий мир. Вот босоногий танцор с лёгкостью птицы взлетел над водой, вверх, всё выше и выше навстречу каплям дождя, падающим, словно звёзды, с небес, он летит и летит туда, к бездонному небу и миллиардам созвездий, к по-прежнему одинокой Большой Медведице, к прохладному Млечному Пути.
Туда – к Бетельгейзе.